Хорольская яма [изд. 1989 г.] - Евгений Степанович Кобытев

у кого-нибудь укрыться и переодеться в штатское, выбрался из своего убежища и, не зарыв его, направился прямиком по целине к одинокому домику, стоявшему в километре от дороги. Хозяин домика принял Фесика, накормил его, но переодеть, по-видимому, не смог.

— Не теряй времепп, уходи дальше от лагеря, тебя будут искать! — убеждал хозяин Фесика.

Но тут парень совсем заробел.

— Ни, я ще посидю! — твердил он в ответ на слова хозяина.

А в это время в лагере обнаружилось исчезновение одного узника.

Помощником унтер-офицера был высокий, угрюмый немец по имени Франц. Он выделялся от других тем, что пил запоем, спасаясь этим от какой-то злой тоски.

Франц схватил винтовку, вскочил на коня и помчался на дорогу. Там он сразу нашел пещерку и след по целине привел его прямо к домику, где продолжал сидеть растерянный Фесик.

— Век! — взревел Франц.

Испуганный, побледневший Фесик вышел из домика и пошел к воротам. Франц выстрелил ему в спину.

На другой день в лагерь принесли его продырявленные пулей мокрые, окровавленные шинель и одеяло, которым Фе сик укутывался под шинелью. В назидание остальным узникам их развесили на проволочном заграждении.

Тогда я понял: бежать из плена надо вовремя, действовать решительно и смело.

К весне прокатился по лагерю слух, что всех нас отправят на работы в Германию…

В одно из воскресений нас выстроили во дворе лагеря и написали каждому на спине суриком номер. Нумерация была единая для всех Хорольскпх лагерей. Мне выпал номер 40840. Мы перестали быть людьми со своими именами и фамилиями — мы стали только номерами.

Но еще больше удручало то, что нас взяли на учет и готовят для отправки на фашистскую каторгу.

Тяжелые мысли угнетают меня, и я делюсь с товарищами.

— А вы, Кобытев, если хотите, сможете оттянуть свою отправку, а быть может, и совсем избежать ее, — говорит мне с глазу на глаз Александр Голен, пожилой, невысокий чернявый узник, работавший до войны шофером в Киеве.

— Каким же это образом? — встрепенувшись, спрашиваю я.

— Покажите немцам, что вы художник и умеете рисовать портреты с натуры. Немцы все — страшные стяжатели и трофейщики: каждому из них захочется послать домой свой портрет, выполненный художником из России. Они наверняка заставят вас делать их и оттянут вашу отправку. А там, кто знает, быть может, вас расконвоируют, и тогда уже надо не оплошать.

— Я тоже слышал, что немцы еще с осени расконвоировали врачей, строителей и других специалистов для работы в Хороле, но не гоже мне, советскому художнику, рисовать портреты немецких оккупантов. Ведь не случайно всю осень и зиму, в самое страшное для нас время, скрывал от них, что я художник, — говорю я угрюмо.

— А ехать и делать снаряды, мины для уничтожения наших людей лучше? — спрашивает меня товарищ.

Я молчу. Доводы Голена звучат убедительно.

— От ваших портретиков, — продолжает он, — никакого вреда и урона не будет нашей армии. Вам придется, скрепя сердце, заняться ими для достижения своей цели. У вас нет иного выхода. Плетью обуха не перешибешь — вам надо пойти на хитрость. Подумайте об этом. А на вашем месте я бы долго не думал. Да, пожалуй, вам и грешно плыть по течению и не использовать возможность задержаться на родной земле, а затем бежать… — добавляет Голен.

Ночью, лежа на соломе, вперив невидящие глаза в темноту, я долго рассуждаю сам с собою: «Да, пожалуй, Голен прав! Тебя наверняка заставят в Германии делать мины, снаряды, авиабомбы. Ты станешь невольным участником убийства своих. Ты будешь, конечно, как и твои товарищи, саботировать, вредить на заводах врага, но посмотри, как идут дела на дорожных работах: все волынят, саботируют, каждый узник в отдельности почти ничего не делает, а дорога все же очищается от снега и становится проезжей. Так будет и там, в Германии: из малых толик подневольного рабского труда сложится весомое, вредное для Родины дело.

Кроме того, когда тебя угонят в Германию, тебе придется распроститься с мечтой о возвращении в строй, об участии в священной войне: ох, как далека и трудна будет дорога к фронту через Германию, Польшу, если тебе посчастливится бежать? Быть может, удастся бежать по дороге в Германию? Нет, нет! Это журавль в небе…

А когда там, на чужбине, после долгих тяжелых лет каторги тебя освободят по окончании войны товарищи, простишь ли ты себе, что сегодня не приложил усилий, чтобы избежать угона, и тем потерял возможность вернуться в строй в разгар войны?

Главная моя задача — уклониться от угона в рабство, задержаться на родной земле и затем, улучив момент, бежать и вернуться в строй. Но поставил себе и более далекую цель: в задуманной мною серии рисунков, повествующей о мужестве и стойкости советских людей, показать и конкретных военных преступников, вершивших злодеяния в Хороле.

Если сегодня тебе придется рисовать их с натуры, образы виновников гибели твоих товарищей будут более конкретными, весомыми, зримыми. Так загляни же им в глаза, проникни взглядом художника в самые глубокие, мрачные тайники их черных душ — будь борцом до конца! Точи свое тайное оружие! Действуй!

И я решил действовать.

…В следующее воскресенье я демонстративно рисую «легальный» портрет одного своего товарища. Рыскающий по лагерю переводчик-фольксдойч останавливается, смотрит восхищенно на мою работу, спрашивает:

— Художник?

— Художник, — отвечаю.

— Нарисуй меня! — говорит он, садясь позировать.

Я вкладываю в портрет максимум старания; догадываюсь о вкусах переводчика и обывателей-немцев, разделываю его «под орех» по принципу «смерть фотографии», и главное, добиваюсь припомаженного сходства. У фольксдойча изношенная, дегенеративная, низколобая, курносая физиономия, и сделать это нелегко.

Получив портрет, переводчик обалдело смотрит на свое изображение.

— Похож? — спрашивает он окружающих, сам не веря тому, что он такой красивый.

— Похож!

— Точь-в-точь!

— Как фотография!

— Даже лучше, чем на фотографии: и похож и красиво! — одобрительно отзываются узники, и смотрят, ухмыляясь, на «красавца».

Переводчик, ликуя, побежал в село, где расположены казармы фашистов и административные помещения лагеря.

— Побежал хвастаться! — говорит кто-то из узников.

Этого-то мне и надо. «Клюнет или не клюнет?» — думаю я, укладываясь спать.

Клюнуло! Утром, когда началось построение для отправки на работу, переводчик, которого я нарисовал, вывел меня из строя и повел в село.

Переводчик привел меня на немецкую кухню. Оказывается, ефрейтор-немец, находящийся в лагере на отдыхе и работающий поваром, увидев у переводчика портрет моей работы, захотел тоже быть «увековеченным» русским художником. Он добился у начальника лагеря разрешения освободить меня временно от дорожных работ.

Все шло как по маслу. Войдя на кухню, я осматриваюсь. Вправо от двери,